В Институте философии РАН при содействии фонда «Русское либеральное наследие» (Россия) и Фонда Фридриха Науманна (Германия) состоялась международная конференция «Россия и Европа: возвращение или разрыв?». Она была посвящена 120-летию русского культуролога и философа Владимира Вейдле. «Лента.ру» публикует главные тезисы некоторых выступлений, в которых участники говорили о европейской идентичности России, нынешнем состоянии европейской культуры и совместном преодолении современного варварства в России и в Европе.

«Последний из могикан Серебряного века»

В докладе президента Фонда «Русское либеральное наследие», доктора философских наук Алексея Кара-Мурзы творческое наследие Владимира Васильевича Вейдле прослеживается через его биографию, особенно первого периода жизни. По мнению Кара-Мурзы, Вейдле — один из последних могикан русского Серебряного века, начавшегося творчеством Владимира Соловьева и догоревшего в эмиграции в 1960-1970-х.

Владимир Вейдле родился в Санкт-Петербурге в 1895 году, юношей успел стать участником русской художественной и научной жизни. В молодости он лично знал Ходасевича, Ахматову, Мандельштама, нес на своих руках на Смоленское кладбище гроб с телом Александра Блока. В 1924 году ему пришлось покинуть Россию и переехать в Париж. Вейдле прожил долгую жизнь и умер в августе 1979-го, похоронен вместе с другими великими русскими изгнанниками на знаменитом кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Кара-Мурза подчеркивал, что, будучи человеком русской и европейской культуры, Вейдле по факту оказался и главным идеологом концепции о европейском призвании России. Сам он писал так: «Русская литература от Лермонтова и Гоголя до наших дней — вся результат переворота, произведенного европейским романтизмом, она участвовала в нем, его продолжила и ни в чем от него не отреклась. Русская музыка больше получила от музыки западной, чем от музыки народной; и больше всего связана она с западной музыкой после Бетховена. Русская живопись, даже та, что в лице Иванова и Врубеля осталась верна религиозной своей основе, возвратиться к иконописи, минуя европейское искусство, все же не могла, и лишь укоренясь в этом искусстве, подчас находила форму одновременно европейскую и независимую от Запада. Русская философия начинается с Шеллинга и Гегеля, русская наука — с западной науки. Даже русская богословская мысль столько же исходит из собственной восточно-христианской традиции, сколько из традиции западной философской и богословской мысли. Дело тут не в нашей переимчивости и не в западном засилье, а в том, что на Западе и в России XIX век един».

По формальной классификации общественные идеи Вейдле принадлежат к христианскому либерализму или, по выражению литератора Юрия Иваска, к новому западничеству. Это было не «белинско-герценовское» западничество, а христианское, причем включающее и античное наследие. Он говорил, что религия не часть культуры, а ее источник. Но там, где выветривается первохристианская основа, где понижается тонус культурного творчества, зарождаются монстры тоталитарной идеологии. Эти идеологии тоже являются порождением Европы, но Европы дехристианизированной и опошленной. Вейдле считал, что большевизм является результатом отхода России от Европы и процесса ее провинциализации.

«Европа теперь висит в воздухе»

Декан факультета истории искусств Европейского университета в Санкт-Петербурге Илья Доронченков в своем выступлении особое внимание уделил взглядам Владимира Вейдле на настоящее и будущее России и Европы, особенно в послевоенные годы.

Доронченков признался, что каждый, кто читал Вейдле, понимает: справиться с массивом культуры, которую он в себе нес, современному человеку очень непросто. Для Владимира Васильевича культура была воздухом. И именно отсутствие таких людей, как Вейдле, высокообразованных и серьезно мыслящих, стало несчастьем России в XX веке.

Ему удалось примирить родственные, но конфликтующие идейные течения XIX века — славянофильство и западничество. Это произошло благодаря православию, уверен Доронченков. Вейдле был уникальным для русской общественной мысли примером искреннего православного западника, сочетавшего в себе русские духовные традиции с наследием европейской культуры. Его западничество было близким к творчеству Тютчева и Достоевского.

Доронченков напомнил, что в 1936 году во Франции вышла книга Вейдле «Пчелы Аристея» (на русском языке — «Умирание искусства»), где он исследует упадок современного ему искусства и ищет пути его возрождения через возвращение к религиозным ценностям, одухотворенному образному творчеству. Здесь автор удачно огибает очень опасный поворот: одна из его глав посвящена почвеннической литературе 1920-1930-х годов, значительная часть которой не избегла соблазна увлечения популярными в то время фашизмом и нацизмом. Но Владимир Васильевич, будучи христианским мыслителем, вообще являлся противником любых форм тоталитарной идеологии.

По складу ума и характера он был идеальным преподавателем и поэтому постоянно пытался получить места в университетах Англии и даже США. В 1952 году Вейдле стал директором программ на радио «Свобода». Он тяготился этой работой, которая обеспечивала его материально, но совершенно не кормила интеллектуально. Затем Вейдле издал книгу «Задачи России», где жестко критиковал русское евразийство, наследие которого так болезненно пытаются актуализировать в современной России.

После этого он стал работать в Колледже Европы в Брюгге (Бельгия), где читал лекции по истории западноевропейского искусства. Из культурных заслуг Вейдле той поры можно отметить его очень высокую оценку романа Пастернака «Доктор Живаго» и поэзии Бродского. Это для нас теперь их гениальность считается совершенно очевидной, но для современников было вовсе не так.

Для позднего Вейдле абсолютной культурной ценностью стало наследие искусства классической Европы, включая античность и Средневековье. В то же время он явственно ощущал закат этой Европы (хотя очень не любил одноименную книгу Освальда Шпенглера). Его всегда привлекала прежняя Европа, а современность воспринималась им очень тяжело. Вейдле любил замыкаться в прошлом, в котором ему было комфортно и легко.

Вот что он писал про дореволюционную европейскую Россию: «Пушкинской отзывчивости им самим были поставлены пределы, пушкинскую Европу он сам очертил уверенной рукой, и, однако, знание границ никогда не означало у него узости, и европеизм его был вполне свободен от основного изъяна позднейшего западничества: поклонения очередному изобретению, "последнему слову", от склонности подменять западную культуру западной газетной болтовней. Его Европа современностью не только не исчерпывалась, но и чем дальше, тем больше ей противополагалась. Пушкин весь обращен не к сомнительному будущему, а к несомненному и великому прошлому Европы».

Образ России в качестве неотъемлемой части Европы стал лейтмотивом как научной и литературной, так и публицистической деятельности Владимира Вейдле. В письме к своему другу поэту Юрию Иваску в 1956 году он размышлял: «Хочу писать о живом наследии петербургской России, то есть о том, что за эти два века сделано у нас такого, что не померкло и сейчас. Этого не так много, но только в этом патент России на благородство».

Вейдле любил и ценил Европу саму по себе, но в отношении к ней у него имелся очевидный утилитарный элемент. Она ему была важна скорее как залог возрождения России. Вейдле полагал, что если Европа сумеет сохранить свою христианскую сущность, гуманистические традиции, то сможет способствовать восстановлению России после ухода коммунистов. Он, конечно, был непримиримым противником советской власти.

В его рукописях 1950-1960-х годов есть такой фрагмент: «Европа теперь в известном смысле висит в воздухе. Ее ценности должны сами за себя стоять». Наблюдая за социальным и техническим прогрессом, за изменениями во всех сферах европейской жизни, Вейдле был все менее и менее этим доволен. Он стал испытывать рецидивы шока 1917 года, особенно после событий мая 1968-го в Париже. При этом с болью в сердце наблюдал и за культурной политикой в СССР эпохи застоя, за гонениями на христиан и диссидентов, за карательной медициной и прочими тяготами советской повседневной жизни.

В одной из своих поздних работ «Россия. Революция. Религия» Вейдле столь жестко критикует современное ему европейское общество, что на Западе она так и не была опубликована. Сейчас эти мысли кажутся несвоевременными, и поэтому поставить Владимира Вейдле в нынешний либеральный контекст было бы непросто. Он, кстати, сам себя называл реакционером, но «только в том смысле, в каком реакционерами можно считать антифашистов». Вейдле был убежденным европоцентристом и категорически отвергал любые формы мультикультурализма. Он писал, что предпочитает человечеству Европу — греко-римскую, англосаксонскую, романо-германскую и славянскую. Владимир Васильевич признавался, что для него Ангкорский храм в Камбодже «заперт навеки». Альтернативу восторжествовавшим в Европе рационализму, эгалитаризму и утилитаризму Вейдле видел в старом европейском искусстве, одухотворенном христианской традицией. Защищая гуманистические либеральные ценности старой Европы, он не боялся выглядеть демонстративно ретроспективным и даже реакционным.

«Пора России снова стать Россией»

Тему осмысления Владимиром Вейдле изначальной европейской сущности России продолжила вице-президент фонда «Русское либеральное наследие», доктор философских наук Ольга Жукова. Она напомнила, что Вейдле постоянно возвращался к мысли о культурной идентичности России и Европы.

В одной из своих публицистических работ он выступил с идеей «всем живущим в России вернуться в Россию». Но о какой России он говорит? Какие границы во времени и пространстве он определяет для страны, которая сгорела в пламени Первой мировой войны и русской революции? Можно ли рассматривать русскую культуру XX века как аутентичную традицию, для которой действуют законы культурной преемственности? Ведь русский XX век радикально противопоставил себя всему предшествующему историческому опыту страны, а Вейдле защищал европейские либеральные ценности с позиций просвещенного консерватизма.

Живя во Франции, он переосмыслял историческую судьбу России в XX веке, обращаясь к новому поколению русских людей, родившихся и выросших уже при советской власти. Вейдле увидел зарождение общественного слоя, которое называл «новым служилым сословием». Под этим термином он подразумевал советскую интеллигенцию, прежде всего научно-техническую. Владимир Васильевич признавал, что эти люди энергичны и образованны, любят свою страну и не порвали еще окончательно связь с рабоче-крестьянской средой, которая сохраняла в себе черты христианской этики труда и служения.

Признав факт существования новой генерации советского общества, способной реализовать культурно-историческую программу возвращения в историческую Россию, Вейдле сформулировал тезис, что Россия должна найти себя в пространстве общеевропейской истории, соединив по оси времени свое прошлое, настоящее и будущее. Он был убежден, что путь в будущее идет через воссоединение со своей историей, восстановление нарушенной революцией преемственности. В этом случае «плечистый недоросль СССР должен вновь овладеть отнятым у него прошлым; тогда он станет вновь Россией — той, что вросла в Европу тысячелетней своей историей». Вейдле понимал, что советский проект, не основанный на духовном ядре русской культуры, не может долго продержаться в истории.

Вейдле считал, что дореволюционная Россия была частью Европы в силу общности христианских корней. «Только разгром Константинополя крестоносцами (в 1204 году — прим. «Ленты.ру») и последовавшее вскоре татарское нашествие привели к боязни "латинства" и к отчуждению от остальной Европы, которое наложило на Московское царство такую тяжелую печать». Однако в петербургский период единство русского и европейского мира было в целом восстановлено, полагал Вейдле. Да и в предшествующие века степень отчуждения была намного меньше, чем принято считать.

Россия и Европа: архаизации противостоит культура

Выступление заместителя директора по научной работе Института философии РАН, доктора философских наук Сергея Никольского прямо не относилось к творчеству Владимира Вейдле, но поднятая им тема совместного преодоления современного варварства в России и Европе естественным образом перекликается с его наследием.

Никольский констатировал, что охлаждение отношений России и Европы в последнее время (шире — России и стран Запада) при всей важности конкретных причин имеет и более глубокую основу — всеобщую активизацию агрессивного варварства, претендующего на положение доминирующей силы. Варварство как жизненный уклад, лишенный созидания и культуры, настолько развилось, что пронизало собой всю структуру общества. Оно создало институты, идеологию, укрепляет позиции во власти и мобилизует своих сторонников.

В Европе же оно вышло на авансцену в формах общего небрежения культурой, агрессивного противопоставления ислама светскому началу, абсолютизацией индивидуального, рационального и юридического в противовес коллективному и моральному.

Понимание и преодоление варварства является общей исторической целью России и Европы, предметом заботы тех, кто ему противостоит. В первую очередь это относится к тем, кто может именовать себя людьми культуры.

Осмысление феномена варварства сделалось ключевым для российско-европейских культурных связей задолго до современных событий, еще в XX веке. Первое обострение болезни варварством Европа пережила накануне и в период Второй мировой войны. В России эта болезнь протекала в более затяжной и серьезной форме, от октября 1917 года до начала 1990-х. Впоследствии она перешла в скрытую форму и вплоть до недавних событий развивалась в виде холодного сосуществования бездумных потребителей и созидателей, в том числе людей культуры.

Феномен варварства возникает, когда в обществе берут верх паразитарно-потребительские отношения и, напротив, нивелируются творческо-созидательные. В предельной форме оно ведет к тоталитарной диктатуре. И это, как ни странно, в условиях торжества варварства лучший выход, поскольку худший — война всех против всех.