«Нравы создают Ташкент на всяком месте;
бывают в жизни обществ минуты,
когда Ташкент насильно стучится в каждую дверь и
становится на неизбежную очередь
для всякого существования».
М.Е. Салтыков-Щедрин.
«Господа ташкентцы. Картины нравов»
Активизация варварства является фундаментальной причиной охлаждения отношений между Россией и Европой. Варварство как жизненный уклад, лишенный культуры, настолько развилось, что пронизало все структуры материальных и духовных практик обоих сообществ. Оно создало и продолжает создавать свои институты, идеологию, захватывает позиции во власти, рекрутирует сообщников.
В России варварство находит почву как в общей культурной деградации, так и в попытках определенных социальных групп подвести многообразие жизни под каноны националистическим образом истолкованных консерватизма и традиционализма. При этом некритическое, порой суеверное отношение к произвольно выхваченным из прошлого идеям и принципам почитается высшей доблестью, именуется «духовными скрепами».
В Европе варварство вышло на авансцену общественной жизни в трех формах: как и в России — небрежение культурой; в собственно европейских образцах — агрессивное противопоставление мусульманства светскому началу и абсолютизация индивидуального, рационального и юридического в ущерб моральному и коллективистскому.
Адекватного понимания феномена современного варварства во всем его многообразии, к сожалению, пока не дано. Что же до описания нынешнего социально-политического кризиса в отношениях России и Европы, то он выполняется сугубо в политико-правовых терминах и не позволяет представить феномен многомерно. Понимание и одоление варварства является общей целью России и Европы, общим предметом заботы для тех, кто варварству противостоит, — людей культуры.
Некритическое, суеверное отношение к произвольно выхваченным из прошлого идеям именуется «духовными скрепами».
Повод вновь обратиться к фундаментальной проблеме отношений России и Европы предоставляет наступающий 120-летний юбилей со дня рождения культуролога и философа русского зарубежья Владимира Васильевича Вейдле, много сделавшего для понимания сосуществования этих культурных архипелагов. В своем фундаментальном труде «Задача России», изданном в сравнительно недалеком 1957 году, мыслитель утверждал, что «предуказанный» России путь состоит в том, чтобы «сочетать развитие самобытности с участием в европейской жизни». Вывод о дружественном взаимодействии России и Европы делался им не только на основе сиюминутных интересов, но и на базе многовекового опыта. Концепция Вейдле пронизана идеей взаимной дополнительности базовых ценностей европейской и русской культуры, изначально черпавших силы в общем источнике — христианстве.
Вывод Вейдле не подлежит сомнению еще и потому, что органически сопряжен с идеей «сочетания» российско-европейских усилий по окультуриванию народа России, главного посыла самого мощного цивилизационного проявления отечественного духа — классической литературы ХIХ столетия.
К сожалению, «предуказанный» России путь участия в общей с Европой жизни сегодня приносится в жертву сиюминутному конфликту, спровоцированному враждебными культуре силами.
***
Понятие «варварство» сделалось ключевым для российско-европейских культурных связей уже в ХХ столетии, задолго до современных событий. И хотя это почти не осознавалось, жизнь обоих сообществ была радикально изменена именно этим явлением. В «Восстании масс» Хосе Ортега-и-Гассет говорил именно о нем, прибегая к терминам «масса», «толпа», «низы». Напомню, что в его трактовке масса — «всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как все”, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью». В противоположность массе «избранные» — «те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно». «И конечно, — продолжает Ортега, — радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить — это плыть по течению, оставаясь таким, каков ни на есть, и не силясь перерасти себя».
В предельной форме варварство способно привести к «дистрибутивному хаосу» и войне всех против всех.
Первое обострение болезни варварства Европа пережила в двадцатые годы и в период Второй мировой войны. В России недуг протекал в более обширной, затяжной и тяжелой форме — от начала века через события Октября и до начала 90-х годов. Впоследствии он перешел в скрытую форму и вплоть до недавних событий обнаруживал себя в виде латентного сосуществования бездумных потребителей и людей культуры. В последний год болезнь вышла наружу.
Российские исследователи обратили внимание на феномен «нового варварства» в середине девяностых. Они отмечали, что он возникает при нарастании в социуме «паразитарно-дистрибутивных» отношений при снижении «творчески-продуктивных». В предельной форме варварство способно привести к «дистрибутивному хаосу» и даже войне всех против всех. При варварстве в социуме укореняется и начинает доминировать фигура с «непродуктивной индивидуальностью», развивается антиправовое поведение, усиливается покушение на власть, порядок, даже человеческую жизнь. В отношении варваров к природе отмечается доминирование хищнической эксплуатации и расхищения над сбережением и воспроизведением; в человеческой деятельности — сужение системы разделения труда; в отношениях собственности — ее захват или передел; в формах совместного бытия людей — ущемление и подавление их прав, гарантий и свобод, равно как и вытеснение форм взаимодействия и сотрудничества конфликтностью и насилием, а высоких образцов культуры — низкими и т.п.
Проявления варварства характерны не только для России, но и для Европы, чему имеется множество примеров. И констатировать это нужно вовсе не для того, чтобы в целях «безопасности» в окружении «народа-множества» примкнуть к хору хулителей «гейропы». Для осознания проблемы варварства как таковой важно понимание: настоящий раскол между Россией и Европой проходит не по их границам, а внутри каждого из сообществ — между варварами и людьми культуры. И объединение на почве культуры — единственная возможность преодоления варварства.
Содержание, а значит, история вызревания внутреннего раскола в российском и европейском сообществах существенно разнится. В то же время механизм (процесс) его «снятия» видится схожим и, что еще существеннее, согласованным, а возможно, и совместным. При всей кажущейся утопичности утверждения такого рода иного способа создавать очищенное от варварства будущее соседствующих цивилизаций России и Европы, на мой взгляд, нет.
Похоже, мы вступаем в новое общественное состояние, смысл которого — попытка жить без культуры.
В этой связи, подобно Давосскому экономическому форуму, стоило бы подумать об учреждении аналогичного международного форума по проблемам культуры, целью которого стали бы осмысление и организация противостояния «людей культуры» международному варварству. Перефразирую известное — «Люди культуры, соединяйтесь!»
В пользу того, чтобы задуматься над этой мыслью, в полный голос говорит прежде всего прошлое. История ХХ столетия свидетельствует, что порознь страны с нашествием внутренних варваров не справляются. Это показали как успехи опиравшихся на люмпенов большевиков, так и победы нацистов в ряде европейских стран, пришедших к власти на плечах одержимых националистической идеей городских и сельских филистеров.
В чем проявляется раскол между варварами и людьми культуры? Внешне это видится или трактуется в обоих сообществах так, будто разными силами отстаиваются по-разному понимаемые социально-политические и правовые основы общественного устройства. Отчасти это верно, если иметь в виду наличие исключающих друг друга интересов конкретных людей и общественных групп, их представления о «правильных», в том числе — наиболее эффективных способах организации и функционирования хозяйственной и общественной жизни. Но сами эти представления производны от культуры, в том числе — от созданных в ее недрах мировоззренческих систем.
«Восставшими массами» в России с Октября до конца ХХ века были организованные властью низы, которые, говоря словами Пушкина, в обстановке «деспотизма, смягченного удушением» под руководством власти создали новый варварский способ хозяйственной и общественной жизни, построенный на эксплуатации человека и природы. Этот способ покоился на общем низком уровне культуры и одновременно воспроизводил его.
Процесс раскола культуры в России после Октября, ее частичное уничтожение и снижение до уровня пошлости не были для страны неожиданными. И в ХIХ веке высокая русская культура жила изолированно, соседствуя с низовой и уповая на времена, когда, по словам поэта, «мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет».
Движению высокой культуры в народные низы не помогли ни толстовские упования на коллективного Платона Каратаева, ни всхлипы о мужике Марее и шовинистические заклинания Достоевского о «всечеловечности» и потому изначальной «высоте» русских над иными народами. При этом следует отметить, что народопоклонство Льва Толстого или Достоевского в русской культуре не было всеобщим — при всех усилиях советской пропаганды представить его таковым.
Гипертрофия потребностей и атрофия способностей — базовая характеристика новых варваров.
Критического мнения о состоянии народных умов держались, к примеру, Иван Тургенев, Николай Лесков, Антон Чехов. Свое мнение о доброте и отзывчивости народа в одном из писем Тургенев выразил так: «С моими крестьянами дело идет — пока — хорошо, потому что я им сделал все возможные уступки, — но затруднения предвидятся впереди». И далее: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону из церкви по саду приблизится толпа Спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: “Ну, братцы, что вам нужно?” — отвечают: “Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить”».
Сострадая тяжкой жизни землепашца, автор знаменитых «Мужиков» свое понимание крестьянской жизни вмещал в формулу «Кто в деревне не живал, тот ада не видал». Труд изживания варварства, окультуривания, а иногда и очеловечивания народа виделся ему великим, многовековым. Напомню, что самые светлые его герои ожидают наступления счастливой всеобщей жизни никак не ранее, чем через двести лет.
Похоже о народе, который «ни поднимать на ходули, ни класть его себе под ноги» не собирался, высказывался и Лесков, когда оценивал надежды революционных демократов на появление в стране «новых людей»: «Хотел бы я воскресить Чернышевского и Елисеева: что бы они теперь писали о “новых людях”?.. Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их же собственном содействии, то куда идти с таким народом? “Некуда”!.. Рахметов Чернышевского это должен был бы знать!.. Ведь с этим зверьем разве можно что-нибудь создать в данный момент?
— Однако у вас, Николай Семенович, никакого просвета не видно.
…Я же чем виноват, если действительность такова!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметова русский народ, на другой же день, выберет себе самого свирепого квартального… Идеи, которые некому и негде осуществлять, скверные идеи!..»
Когда в Октябре из рядов радикальной революционной интеллигенции и народного «нутра» вышли бесы, то тут-то и обнаружилось, что великая культура расцветала в варварской стране как редкий, случайный цветок, в полной мере были осознаны пушкинские слова про то, что если и есть в России европеец, то это правительство.
***
С темой культуры и варварства наиболее органично коррелирует философский дискурс о жизни и смерти. Варварство устремлено к смерти, неизбежно кончается ею. Культура — тот луч света, следуя которому, человек из пещеры смерти выходит к солнцу жизни.
В отечественной гуманитарной мысли понятие смерти эволюционировало. В середине ХIХ века русская классика изменила прежнее представление и говорит о смерти не просто как об эмпирическом факте, не имеющем отношения к человеческому духовному началу. Смерть осмысливается как переход к жизни вечной и даже возводится в ранг конститутивного момента отечественного мировоззрения. Однако и это понимание смерти не сохранилось на длительное время. Ее новый смысл возникает с приходом послеоктябрьских реалий. И если ХIХ век строго отделял смерть от жизни, чем четко обозначал огромное содержание живого, то в ХХ веке пространство жизни сведено до минимума. Лев Толстой между жизнью и смертью ставил границы. Андрей Платонов осознал жизнь как царство смерти. Проза первого — рассуждения о жизни и смерти живого человека. У второго — рассуждение о жизни мертвеца.
Лев Толстой стоял на сформулированной еще Спинозой и сохранившейся в рационализме ХIХ века позиции: «Человек свободный, т.е. живущий единственно по предписанию разума, не руководится страхом смерти… но стремится к добру непосредственно… т.е. стремится действовать, жить, сохранять свое существование на основании преследования собственной пользы. А потому он ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость есть размышление о жизни».
«Нет, лучше совсем одичаю, лучше пусть буду с дикими зверями по лесам скитаться, но да не скажет никто, что российский дворянин, князь Урус-Кучум-Кильдибаев, от принципов отступил!»
Вместе с тем Толстой всегда боялся смерти и потому искал способов, помогающих преодолеть страх перед ней. Так, размышляя над юношеским опытом, он открывает для себя, что смерть вторична и менее важна, чем исполнение долга, сохранение достоинства и чести. Осмысливая опыт войны, обнаруживает, что любовь к Родине — более сильное чувство, чем страх потерять жизнь. Присматриваясь к тому, как из жизни уходят, Толстой отмечает, что люди всегда до последнего мгновения ищут способа избежать смерти, и потому признает спасительность выработанных «правил остережения» от смерти, установления границ. Смерть, однако, всегда берет верх, и потому мудрому необходимо найти в себе силу и основания для смирения перед ней. И Толстой открывает, что единственной избавительницей от страха смерти оказывается любовь, которой человек преисполняется, хотя бы только на пороге смерти.
В отличие от великих предшественников, Андрей Платонов не имел надежды на лучшее. Наследуя идею свободы у Пушкина, он жил в созданной большевизмом тюрьме. Мечтая, подобно Гоголю, о живом человеке, был не в силах вырваться из рукотворного царства мертвых душ. Ощущая вместе с Гончаровым животворящее вращение колеса жизни, не видел для человека возможности выйти за пределы уничтожаемого смертью бытия природы. Как и Лев Толстой, Андрей Платонов искал формулу сопряжения жизни и смерти и также ее не находил. Его герои, как у Чехова, пронизаны неизбывной тоской. Но если у автора «Вишневого сада» тоска — преддверие смерти — не уничтожает надежды спастись, то у Платонова она — начало смертной агонии. Царство смерти везде, а второго пришествия и воскресения мертвых не будет.
Продолжит ли Россия путь к свету жизни или, не имея сил противиться инерции, погрузится в хаос смерти? Так поворачивается вопрос о варварстве и культуре.
***
Весь ХХ век русская культура если и выживала, то ютилась по краям жизни. «Массам» же она предлагалась в усеченном до примитивности виде, и немудрено, что такими же, далекими от подлинной культуры, «массы» и становились. Связь между высокой дооктябрьской культурой и культурой нынешней разорвана, а сегодня едва теплится сама память о ней. Похоже, мы вступаем в новое общественное состояние, смысл которого — попытка жить без культуры, возврат в варварство.
Преобладающие в обществе потребительские отношения, вытесняющие или уничтожающие между индивидами отношения творческие, — не некая отличная от субъектов субстанция. Это форма неправильной реализации индивидуальной самости каждого, его неразвившегося родного-собственного. Гипертрофия потребностей и атрофия способностей — базовая характеристика, которая в конечном счете определяет формирование массы новых варваров, делает успешной их попытку доминирования над людьми культуры. Массовый психоз с целью обладания и потребления — состояние, в котором с начала 90-х годов прошлого века мы пребываем и которое при небрежении культурой объявлено «стабильностью». Широко разносится над отчими просторами зычный голос щедринского героя: «Нет, лучше совсем одичаю, лучше пусть буду с дикими зверями по лесам скитаться, но да не скажет никто, что российский дворянин, князь Урус-Кучум-Кильдибаев, от принципов отступил!»
Говоря о личностном начале индивида, не оставим без внимания и так называемую среду. При этом представление о ней не должно быть ни преувеличено, ни преуменьшено. Об этом важно упомянуть в контексте отечественной гуманитарной традиции. Ведь совсем недавно — в «марксистские», а до них — в «революционно-демократические» времена указание на нее считалось тем, от чего, как полагали, полностью зависит внутреннее содержание каждого индивида.
Для человека, становление которого проходит в рамках развития индивидуального начала и взаимодействия со средой, есть общий знаменатель — культура. С одной стороны, она выступает предметом, осваивая который, индивид развивается. С другой, в ней индивид обретает инструмент, посредством которого происходит его непрерывное становление. Культура может жить и живет только в человеке. И логика ее жизни не укладывается в рамки государственных границ. Тем более если жизнь человека культуры требует одоления национального и интернационального варварства. В каких конкретных формах может состояться объединение людей культуры против новых варваров, сказать сложно. Но нет сомнения, что именно их единение является главным и определяющим условием продолжения жизни.
***
Начав с констатации факта активизации в российском и европейских сообществах варварства, становящегося доминирующей силой, завершу следующим. Единственной формой существования варварства как негативного феномена является паразитирование на позитивном — культуре. Но как только варварство этот предмет уродует и перерабатывает, оно теряет источник своего существования и должно погибнуть. Вывод этот, однако, не может считаться обнадеживающим в том смысле, что, сознавая эту перспективу, варварство будет искать способ сосуществования с культурой. Механизма, способного изменить его собственную гибельную траекторию, в варварстве нет. Однажды возникнув, болезнь варварства не прекращается сама собой, а завершается смертью его носителей. Поэтому все наши надежды на благоприятное разрешение ситуации связаны лишь с культурой. Похоже, пришло время, когда «от сегодняшней мысли в библиотеках зависит завтрашняя жизнь на площадях».
