Обсуждение доклада воронежского историка Аркадия Минакова о становлении в Российской империи консервативной идеологии (первая четверть XIX века) на вторых Бердяевских чтениях.
Борис Межуев, российский философ, политолог, заместитель главного редактора газеты «Известия»: Аркадий Юрьевич, если позволите, - полемический вопрос. Мне представляется, что слово «националистический» не приложимо к началу XIX века. Мне кажется, что главный вопрос русского консерватизма - в какой мере он является чем-то аналогичным европейскому и в какой мере представляет собой альтернативу европейскому консерватизму.
С одной стороны, граф Сергей Уваров - человек, который, хотя и искал православие, самодержавие, народность, но не противопоставлял их европейским версиям монархизма, легитимизма, церковности и консервативного народного сознания. Петр Чаадаев - реакционер, реакционер вообще, не пророссийский. Никто даже не обращает внимания, что он поддержал подавление Венгерского восстания 1849 года, а вот Крымскую войну не поддержал. Итак, первую позицию наиболее ярко представляет Уваров.
Вторая позиция - то, что русский консерватизм ничего общего с европейским не имеет, более того, представляет собой антагонизм европейского. То есть русский консерватизм и есть славянофильство. Главное у славянофилов заключается в том, что русская монархия ничего общего не имеет с европейским абсолютизмом, что русская сословность не имеет ничего общего с европейским сословием, что русская церковь - нечто совершенно иное, чем европейский католицизм.
Антикатолическая позиция славянофилов очевидна. Самым ярким ее выразителем является Николай Яковлевич Данилевский. Поразительно, что сегодня внутри нашего консервативного, можно сказать путинского, сознания имеет место недоговоренность, о каком консерватизме, в первом или во втором смысле, идет речь. С одной стороны, мы апеллируем к европейским консерваторам, говорим, что они наши союзники, что они так же выступают, например, против гей-браков, как и Россия. То есть мы делаем намек на то, что мы где-то найдем с ними соприкосновение, против чего явно были бы славянофилы, Данилевский в частности. С другой стороны, наша геополитика формулируется в цивилизационных категориях. Мы сплачиваемся, сосредотачиваемся на каких-то своих, собственных началах.
Не кажется ли вам, что такая недоговоренность действительно имела место и что для того, чтобы давать более глубокие ответы, нужно самоопределиться? Или, может быть, не стоит самоопределяться?
Аркадий Минаков, доктор исторических наук, директор Зональной библиотеки и профессор Воронежского госуниверситета: Поскольку форма доклада предпочитает известную краткость, я не стал полностью развертывать некоторые тезисы, но, безусловно, ответы на ваши вопросы имеются. Слово «националистический» вполне уместно для определенных течений в русском консерватизме того времени. Есть определенная историографическая традиция. Например, первая большая программная статья, написанная русскими историками-либералами о русских консерваторах в первой четверти XIX века, была напечатана в юбилейном сборнике, посвященном Отечественной войне 1812 года. Многотомное издание создавалось коллективом либеральных историков, близких к кадетской партии. Так вот, в нем появилась статья Владимира Николаевича Бочкарева, которая называлась «Русские консерваторы и националисты в первой четверти XIX века». И что касается, например, англо-американской или немецкой историографии русского консерватизма таково общее место.
Борис Межуев: Согласен.
Аркадий Минаков: Если брать работы, например, Александра Мартина, посвященные русским консерваторам первой четверти XIX века, термин «национализм» в определении их взглядов является одним из ключевых. Поэтому я не нарушаю здесь историографической традиции, но хочу подчеркнуть следующее. Конечно же, русский консерватизм нельзя сводить к национализму. Я говорю лишь об определенных элементах, акцентах, которые были характерны в наибольшей степени для Федора Ростопчина. В целом же русский консерватизм в период его возникновения балансировал между имперской и националистической версиями. Те, кто склонялся к национализму, как ни парадоксально, оказались наиболее востребованными верховной властью именно в 1812 году. Будучи в политическом ничтожестве, в опале, Ростопчин был сделан в 1812-м диктатором Москвы, генерал-губернатором и командующим земским ополчением - вопреки тому, что Александр I его лично ненавидел. Александр Шишков, к которому Александр I относился не лучше, чем к Ростопчину, был сделан государственным секретарем. Должность госсекретаря до него занимал Михаил Сперанский, который был отправлен в отставку именно как глава французской партии накануне назревающей войны. Таким образом, Шишков занял в структуре российской иерархии второй пост после императора. Но как только русская армия в 1814 году добилась победы, Шишкова и Ростопчина немедленно отправили в отставку. А на следующий день оказались реабилитированы, что было символическим жестом, Сперанский и его ближайший тогда сподвижник Михаил Магницкий. Мавр сделал свое дело в условиях войны, мавр должен был уйти. На поверхности оставались консерваторы, ориентированные исключительно на имперскую модель.
Теперь о том, в какой степени русский консерватизм представлял альтернативу западноевропейскому. Безусловно, он имел свою специфику, и вы о ней прекрасно сказали. Но в целом русские консерваторы разделяли все те же принципы, которые были характерны для их западноевропейских единомышленников: культ трансцендентного начала, церковности, религии, признание принципа иерархии, то есть своеобразная философия неравенства, ставка на те институты, которые в наибольшей степени передают позитивную традицию, - государство, церковь, семью, армию… Так что типологическое сходство безусловно, но дальше начинаются различия, которые были обусловлены прежде всего культурно-историческими отличиями Российской империи, тем, что отличало ее от Запада.
Несколько слов о графе Уварове. Разумеется, Уваров был имперцем и одновременно человеком, который в наибольшей степени подвергся, так скажем, обаянию и влиянию западноевропейской культуры. Любопытно подчеркнуть то обстоятельство, что на него огромное влияние оказали идеи Жозефа де Местра. Но и Уваров считал себя учеником позднего Николая Карамзина.
И, наконец, комментарий к вашим словам о Чаадаеве как о реакционере. Чаадаев был католиком, точнее - филокатоликом. Именно католический, теократический идеал, близкий к ультрамонтанскому, как раз и выражен в его философических письмах, которые принесли ему наибольшую известность. Великолепно проанализировал его политические и философские взгляды историк Николай Иванович Ульянов. У него есть блестящая статья «Басманный философ». Мне кажется, именно Ульянов в наибольшей степени адекватно отразил взгляды Чаадаева и его роль в русской общественной мысли.
Василий Ванчугов, доктор философских наук, профессор Московского госуниверситета: Мой вопрос на первый взгляд технический, но одновременно мировоззренческий. Архимандрит Фотий был самым энергичным членом православной дружины. Не кажется ли вам, что в 1825 году, когда он добился аудиенции у Александра, то даже позволил себе анафематствовать Александра Голицына. И Александр пошел на поводу у православной партии. Голицын получает отставку, его перемещают в почтовое ведомство. Не кажется ли вам, что тогда возникла ситуация, аналогичная имевшей место в 1812 году? Тот же самый прагматический расчет, как в 1812 году. Либо тут была какая-то иная механика, и Александр осознал, что тот мир, который он создавал, - Священный союз, новая Европа, наднациональная идеология - потерпел крах, и прислушался к аргументам и доводам другой партии, именно к аргументам и доводам?
Аркадий Минаков: Василий Викторович, спасибо за очень глубокие и интересные вопросы, которых здесь, конечно, несколько. Аналогия с 1812-м и 1824 годом, когда была осуществлена отставка Голицына, абсолютно законна. То было одно из ключевых событий в истории Православной церкви, в истории отношения церкви и государства. С того момента, с 1824 года, императорская власть никогда больше не покушалась на статус Православия как государственной религии. Так что если и были планы - сейчас из прагматических соображений сделаем уступку православной партии, потом вернемся к старой политике, - то они так и не реализовались вплоть до февраля 1917 года.
Уточню. Архимандрит Фотий встречается с императором начиная с 1822 года. Такие встречи ему устраивали и Анна Орлова-Чесменская, и Алексей Аракчеев, и Александр Голицын. Именно тогда Фотий доводит точку зрения православной дружины до царя, наверное, так, как мечтала православная партия во всей ее полноте.
Существуют две версии. Согласно первой, Александр I до последних минут своей жизни оставался в глубине души либералом и не собирался отказываться от своих проектов, а если и отказывался начиная с 1822 года, когда вышел рескрипт, направленный министру внутренних дел графу Виктору Павловичу Кочубею о запрете масонских лож, то все равно мечтал о либеральном реванше, и ему помешала только смерть.
Существует и другая точка зрения: император эволюционировал под воздействием масштабных, всемирно-исторических событий. Начинается вторая революционная волна - Испания, Италия, волнения в германских государствах, начинается Греческое восстание. То есть политика государственного космополитизма, политика Священного союза объективно терпит крах. Кроме того, Александру I, как и другим европейским монархам, становится ясно, что в какой-то мере все революции, военные перевороты, осуществленные, кстати, как правило, офицерами, армиями, спровоцированы их же либеральными взглядами, их либеральными проектами.
И последнее, что хотелось бы отметить: крайне малоисследованная тема «Александр I и Православие». До 1812 года он был достаточно индифферентен к религии, его взгляды можно охарактеризовать как деистические. После 1812 года Александр становится глубоко религиозным, но его религиозность носит не вполне православный характер. Он увлекается теми течениями, которые были характерны для западноевропейского мистического протестантизма. После 1822-го и 1824 годов - есть тому свидетельства - император начинает сближаться с представителями православного клира, посещает монастыри, ведет длительные беседы с монахами.
Анатолий Черняев, заведующий сектором истории русской философии Института философии Российской академии наук: Аркадий Юрьевич, мой вопрос имеет хронологический характер. Вы никак не обосновали, почему ведете отсчет истории русской консервативной мысли именно с первой четверти XIX века. На чем основано мое сомнение? Мне кажется, вообще консерватизм и модернизм или консерватизм и либерализм - некие константы истории русской мысли. Как только можно вычленить в истории русской мысли какие-то проявления, они дают о себе знать. Здесь уже и нестяжательство, и иосифлянство. Потом никонианство, старообрядчество. Такие полюса. Возьмем XVIII век - там расцветает пышным цветом Михаил Михайлович Щербатов, консерватор высшей пробы. Другое дело, что его творчество не было известно современникам. Оно благодаря Александру Герцену было опубликовано десятилетия спустя. Трактат «О повреждении нравов в России», «Путешествие в землю Офирскую» и так далее. Была еще одна очень интересная фигура - Иван Посошков. Современник петровских реформ, оригинальный мыслитель, самоучка, самородок, фигура, по масштабу соизмеримая с Ломоносовым. Он написал три достаточно объемные книги. «Книга о скудости и богатстве» наиболее известна. Церковно-полемическое произведение «Зеркало очевидное», где он полемизирует прежде всего с лютеранами, поскольку именно в то время в процессе петровских реформ много иностранцев приезжало из северных европейских стран и реформационные идеи распространялись в русском обществе. Он считал своим долгом такому противостоять. А самое интересное его произведение - «Завещание отеческое». Эдакий домострой, моральный катехизис. Он сторонник господствующей церкви и царской власти. Он просвещенный консерватор, но в то же время считает, что реформы должны быть ограничены, что они не должны затрагивать духовную, религиозную, церковную и культурную сферы. Их он считает необходимым законсервировать. То есть такой консерватор, который не просто какие-то отдельные импульсы, какие-то идеи высказывает, - у него развернутая программа. Впрочем, полагаю, что начинать надо даже не с Посошкова, а гораздо раньше. А консерватизм рассматривать как один из полюсов в истории русской мысли.
Аркадий Минаков: Спасибо, Анатолий Владимирович. Вопросы, которые вы задаете, вполне законные, и споры об интерпретации и периодизации русского консерватизма ведутся не одно десятилетие. Но если следовать той логике, о которой говорите вы, то русский консерватизм можно начинать со «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, с X века. В историографии русского консерватизма подавляющее большинство авторов следует тем принципам, тем методологическим подходам, которые были выдвинуты Максом Вебером. Он выдвинул концепцию, которая четко отделяла так называемый традиционализм от, собственно, консерватизма. Они родственные явления, безусловно, но консерватизм - явление Нового времени. Возникает консерватизм со всем его понятийным аппаратом, проблематикой в последней четверти XVIII века. Процесс идет параллельно как в Европе, так и в России, в Европе чуть раньше, в России чуть позже. Что же касается всех тех авторов или направлений русской мысли до начала XIX века, то такие явления следует называть традиционализмом или предконсерватизмом. Повторяю: в России только с 1801 года были созданы условия для свободного обмена идеями. Ранее имела место очень жесткая цензура. И сама возможность высказаться, вступить в полемику, в общественную дискуссию, опубликовать такие манифесты русской консервативной мысли, как, например, трактаты Александра Шишкова о полемике между старым и новым стилем русского языка или трактат его о любви к отечеству, стали возможными только в Александровское царствование. Поэтому скажу так: с моей точки зрения, и «Домострой», и споры между нестяжателями и иосифлянами, никонианами и старообрядцами - чистой воды традиционализм. Что же касается таких авторов, как Щербатов, то я мог бы добавить сюда Дениса Фонвизина, Александра Сумарокова, Ивана Болтина и еще ряд выдающихся людей русской мысли и культуры. Они - предтечи русского консерватизма. Да, в их воззрениях уже наличествует определенная консервативная компонента, но характеризовать их взгляды как уже сложившиеся, зрелые, целостные, как ранний консерватизм, представляется и методологически неверным, и практически неосуществимым. Уже несколько исследователей пытались разработать данную тему, показать, что русский консерватизм существовал и во второй половине XVIII века, но ни одной работы так до сих пор и не появилось. Тут исключительно сложная, а, возможно, и неразрешимая задача.
Анатолий Черняев: Понимаете, все, что вы сейчас сказали, не опровергает того, что сказал я, за исключением того, что вы апеллируете к Максу Веберу. Но Макс Вебер - не догма. То есть он, может быть, так развил свою концепцию, но рассматривал конкретное историческое явление.
Борис Межуев: В нашем споре я готов поддержать позицию Аркадия Минакова, потому что все-таки, действительно, консерватизм, в отличие от традиционализма, существует в контексте полемики с какими-то концепциями прогресса, развития. Само по себе упоминание о том, что в старину было лучше, а сейчас люди развратились, характерно для всех эпох начиная с великого Катона. Такое не является основой собственно консервативной идеологии, которая существует в контексте идеологии Нового времени и в первую очередь идеи Просвещения.
Аркадий Минаков: Традиционализм и консерватизм чрезвычайно близки. Традиционализм - тот бульон, та питательная почва, на которой вырастает консерватизм, но консерватизм все-таки имеет свою специфику. И в Европе, и в России он был реакцией на идеи и политические практики Просвещения, либерализма, социализма. Только там и тогда, где и когда появляются такие явления, идет реакция на них, которую можно назвать консервативной.
Михаил Маслин, заведующий кафедрой русской истории МГУ: В России все вместе вдруг появляется. Пушкин одновременно и классицист, и романтик, и сентименталист. Одновременно. И первое, и второе, и третье - не противоречит.
Аркадий Минаков: Апеллировать в качестве доказательств к отдельным фигурам контрпродуктивно. Нужно брать идеологию и практику консерватизма в целом. Обращает на себя внимание такая тенденция: практически все крупнейшие деятели консерватизма, как идеологи, так и практики, начинали как левые, как либералы, а заканчивали как убежденные консерваторы. Николай Карамзин, Сергей Уваров, Михаил Магницкий, славянофилы, Лев Тихомиров - ярчайший пример, Федор Достоевский, Николай Данилевский, тот же Иван Ильин, который эсерам бомбы таскал поначалу. То, что человек эволюционирует, в данном контексте, мне кажется, ничего не доказывает.
Василий Ванчугов: То есть консерватизм - возрастное, да? К пятидесяти годам мы все становимся консерваторами.
Аркадий Минаков: В какой-то мере, наверное, да, если брать статистику. Карамзин начинал как один из талантливейших российских либералов, как адепт русских масонов, которые сделали ему беспрецедентный литературный и общественный пиар. Он был сторонник идей Просвещения. Он был ярый западник, который предпринимает путешествие в Европу для того, чтобы создать свои знаменитые «Письма», чтобы показать Европу как подобие земного рая. Но, оказавшись свидетелем событий Французской революции, осознав, осмыслив революционную практику, он примерно с 1795 года, что называется, правеет. А с 1802-го, когда начинает издавать журнал «Вестник Европы», - Карамзин короткое время был его главным редактором - его взгляды приобретают уже совершенно четкую консервативную окраску. В 1811 году в «Записке о древней и новой России» в ее политическом и гражданском отношениях он высказывает квинтэссенцию уже сложившейся системы консервативных взглядов.
И относительно уже упоминавшегося Жозефа де Местра. Типологически, по принципам своим он очень близок к русским консерваторам. Но при всем при том самодержавие он считает дикой татарской властью, русский народ - пушечным мясом, чтобы освободить роялистскую Францию от Наполеона, Православие - ничтожной религией. То есть при общности принципов он остается русофобом.
Анатолий Черняев: Такой консерватизм не может быть нашим союзником.
