В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась ироничная выставка яркого представителя соц-арта Бориса Орлова «Фантомные боли», где символы СССР ставятся в один ряд с наследием Византии и Священной Римской империи.
О том, что соц-арт 1970—1980-х откровенно высмеивал и пародировал советские идеологические штампы и каноны, сказано очень много, как и том, что с развалом СССР утеряло актуальность и само это художественное направление. Его приверженцы разбрелись по другим нишам современного искусства, и лишь отдельные авторы попытались трансформировать прежнюю иронию в нечто более соответствующее новой исторической ситуации.
Едва ли не символом такого подхода стал Борис Орлов, отдавший когда-то существенную дань эстетическим «разборкам» с казенной советской культурой. Похоронив ее вместе с развалившимся государством, Орлов пришел к выводу, что нет оснований сдавать свои наработки в музейный архив и переключаться на свежий тренд.
Империя умерла, но память о ней осталась, так что довольно уместно теперь поработать именно с «фантомными болями» и ностальгическими ощущениями.
По большому счету, за все постсоветские годы художник от этого курса не отступил ни разу. Переставив акценты, то есть заменив пародию на рефлексию, он, как и в молодые годы, продолжает исследовать большевистскую цивилизацию — теперь уже как завершенное, даже слегка подзабытое явление. Вместе с «археологическими» признаками в работах Бориса Орлова появилось и ощущение некой грусти по ушедшему. Только не подумайте, что бывший критик советского режима на самом деле затосковал по тоталитаризму. Скорее, здесь можно говорить о том, что погребение целой эпохи позволило автору
поставить Советский Союз в один ряд с Византией, Священной Римской империей, и оказалось, что историческая дистанция придает еще недавно высмеиваемому «совку» черты поистине эпические.
К примеру, преображая бюст маршала Жукова в портрет византийского полководца Велизария, Орлов подразумевает не сходство биографий, а масштаб личностей и деяний, оставаясь при этом немного иронистом:
фаянсовая голова героя удерживается от рассыпания на фрагменты свинцовыми скобами.
Другими словами, художник склонен подчеркивать величие советской эпохи, не забывая о ее обреченности. Следует признать, что это несколько игровая позиция: все-таки трудно поверить, будто закаленный постмодернист готов по-настоящему воспевать и оплакивать большевистскую империю. Зато философский настрой здесь неподдельный: мол, «река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», — Державин художественные интонации, присущие нынче Борису Орлову, наверняка бы оценил.
Эти интонации очень сильно прозвучали в 2010 году, когда у Орлова проходила персональная выставка в знаменитом венском Kunsthistorishes Museum. Та экспозиция была устроена по принципу site-specific:
произведения автора внедрялись в античный раздел музея и производили мощное эмоциональное впечатление именно из-за того, что в предложенном контексте переставали быть «современными» и превращались в «обломки исчезнувшей эпохи».
Теперешний проект в Третьяковке, реализованный совместно с культурным фондом «Артхроника», по силе воздействия явно уступает венской гастроли, но внутренний смысл здесь тот же. Скульптурные объекты, настенные рельефы из серии «Опыты реставрации» и живописно-фотографические композиции из цикла «Безжалостный Хронос» составляют ансамбль, утверждающий одну общую идею:
смотрите, каков был замах, но все когда-нибудь кончается.
Трехмерные «Триумфальные композиции» и «Архитектурные ордеры» своей помпезностью уподоблены любым другим атрибутам имперской культуры прошлого. Но они так же мертвы, отчуждены от сегодняшнего зрителя — это лишь артефакты, красивые былой красотой, ныне воспринимаемой исключительно снаружи, поверхностно, без огня в груди. А фотографии 1920—1940-х годов, когда-то обозначавшие «единодушный порыв всего советского народа к победе коммунистического строя», теперь и вовсе поедаются растительным орнаментом под Хохлому: в представлении Бориса Орлова ровно таким образом бездушный Хронос уничтожает живую память и ощущение личной сопричастности к истории предков.
Не стоит искать в этом проекте какой-то публицистики или тем более левопатриотической истерики. Для автора очерченный им процесс абсолютно закономерен, и свою философскую грусть по поводу «ушедшей натуры» он совершенно точно не хотел бы переводить в формат «тогда колбаса стоила 2,20, мы были сверхдержавой, а люди имели равные возможности». Выставка о другом. Пожалуй, эпиграфом к ней можно поставить фразу с перстня царя Соломона: «И это пройдет». Уже прошло.
